Владимир Плотников - По остывшим следам [Записки следователя Плетнева]

На пятнадцатом году работы я получил наконец свою первую отдельную квартиру. Переехав в Купчино, мы продолжали возить Катю в ту школу, где она училась раньше, и определили ее в группу продленного дня, а вот Василий остался без присмотра… Ключи от квартиры он постоянно терял, мотался где придется, и в восьмом классе, попав под машину, вновь оказался на волоске от смерти…

Врачи спасли его. После больницы ему пришлось нажать на учебу, и год он кончил неплохо. Но в девятом классе сошелся с такими же своенравными ребятами, как сам, и начались гитары, магнитофоны, ансамбли, которые вытеснили все: учеба была заброшена, вызовы в школу следовали один за другим, дома стали пропадать деньги… Мои попытки воздействовать на сына Инга по-прежнему сводила к нулю. А чтобы он совсем не отбился от рук, старалась вызвать у него жалость к себе, унижалась, упрашивала. Видя, что это не дает результата, Инга усиленно искала поддержку на стороне и нашла ее, как вы думаете, у кого? У своего ялтинского поклонника Барканова.

Узнал я об этом случайно. Как-то, возвратясь домой из командировки, я заглянул в почтовый ящик и нашел в нем толстенное заказное письмо. Оно было адресовано Инге. Меня это заинтересовало. Никогда я не вскрывал чужие письма, а тут пренебрег правилами приличия и вскрыл. На десяти тонких, почти папиросных листах старый хрыч писал моей жене, что разделяет ее мнение обо мне как о плохом муже и отце, грубияне, не имеющем никакого представления о воспитании детей и не способном понять нежную душу Василька. Он назначал ей тайную встречу на Волге, предлагал руку и сердце. Когда жена пришла с работы, я отдал ей письмо. Она смутилась, сказала, что старик зашел слишком далеко, что повода для этого у него не было, хотя она действительно жаловалась ему на меня. В то время жена сочла целесообразным порвать со старцем, а не со мной. Правда, через несколько лет, когда он умер, она с сожалением сказала, что если бы не отвернулась от него, то получила бы в наследство богатую библиотеку.

Единственной моей отрадой оставалась дочь. Особого внимания ей никто не уделял, и, может быть, поэтому она росла нормальным ребенком, хорошо училась и легко переходила из класса в класс. Василий же, одолев кое-как девятый класс, в десятом, после Нового года, вдруг заявил, что больше учиться не будет, уедет в Ялту и поступит там на работу. Сколько мы ни взывали к его разуму, он упрямо стоял на своем, уверенный в том, что добьется согласия матери. И добился. Уехав на юг, сын до весны устроиться никуда не смог, так как жил без прописки, а потом нанялся в геодезическую партию рабочим. За лето физический труд сбил с него спесь. Он, видимо, кое-что понял, и осенью, вернувшись в Ленинград, попросил нас похлопотать, чтобы его вновь взяли в десятый класс. В школу пришлось идти мне (с женой там никто уже не считался), и многое выслушать перед тем, как директор и завуч удовлетворили мою просьбу. Василий приступил к занятиям, учился хорошо и летом получил аттестат зрелости.

В армию по состоянию здоровья его не взяли. Надо было решать, куда идти дальше. Поступать в институт Василий не хотел. «Учиться пять лет, чтобы сесть на оклад в сто двадцать рублей? Пустая трата времени! Можно прилично зарабатывать без диплома», — говорил он. Было ясно, что больше всего в жизни его интересуют деньги. Когда он узнал их силу, когда полюбил?

Василий стал работать на стройке. Опять физический труд подействовал на него отрезвляюще. Через год он уволился с твердым намерением держать экзамены в Инженерно-строительный институт и, надо отдать ему должное, выдержал их. Сын проучился три года и снова ошарашил нас, объявив о своем решении перейти в другой институт с потерей года. Я запротестовал, напомнил ему, что не только государству, но и нам с матерью его обучение уже обошлось в копейку, а он с усмешечкой ответил: «Все это ерунда. Стану вечным студентом, ну и что? В семье ведь не без урода!» Жена в пику мне поддержала его, сказав: «Пусть будет так, как есть, лишь бы не было хуже», — и получалось, что она остается хорошей, доброй матерью, а я — злым и вредным отцом, мешающим жить собственному сыну.

Многие годы Инга не встревала в мои отношения с дочерью, но пришло время, она принялась настраивать против меня и ее. Как-то вечером я помогал Кате решать задачи по геометрии: не подсказывая, а вместе с ней размышляя. Дочь уже была близка к решению. Еще несколько минут, и все было бы в порядке. Я это видел. И вдруг она закапризничала. Инга вмешалась: «Хватит мучить ребенка. Пусть идет спать». И Катя ушла. После этого она стала уклоняться от занятий со мной и все чаще, сталкиваясь с трудными заданиями, ложилась спать, не выполнив их. Однажды, придя из школы, она спросила у матери: «Что такое кухаркина дочь?» Мать, ничего не подозревая, ответила, что в старину это было прозвище, которое давали девочкам, жившим примитивными интересами, не желавшим учиться. Насупившись, Катя призналась, что так назвала ее одна из учительниц… А еще через несколько месяцев я услышал, как дочь, заговорив с матерью о замужестве, заявила, что выйдет замуж только за богатого старичка…

Круглов прервал свой рассказ и попросил разрешения размяться.

— Я не утомил вас? — спросил он, дойдя до двери.

— Пока нет, — ответил за нас обоих Карапетян.

— Мне бы хотелось побыстрее покончить со всем этим, — сказал Круглов и возвратился к столу. — Я рассказал больше половины. Дальше было так. Две или три зимы мы жили без бабки. Она оставалась в Ялте. Жена считала, что там ей лучше. Как раз в те годы у меня было много работы, я получал отпуска либо поздней осенью, либо зимой и уезжал к ней. Перемены в ее жилище не радовали меня: в углу на небольшом столике теперь постоянно горела лампадка, освещая несколько старых икон, и лежала Библия, а на подоконнике стояла шкатулка, набитая пакетиками и пузырьками с лекарствами… Довольно часто Мария Ивановна жаловалась на сердце. Иногда, готовя обед, она вдруг начинала рыться в карманах, доставала нитроглицерин и, проглотив несколько таблеток, ложилась на старый, покрытый половиком сундук. Ее охватывала дрожь, лицо становилось белым, как простыня, она громко стонала, но ни в какую не хотела, чтобы я вызвал «скорую помощь». Стуча зубами, она говорила: «Бог… дал мне… жисть, он и… возьметь ее».

Когда мы обедали, за окном появлялась синица. Она стучала клювом в стекло, и Мария Ивановна, бросив все, торопилась вывесить за форточку кусочек сала: «Ешь, милая, ешь, не забывай старую бабу, прилетай…» Я ощущал нутром, как тяжело переносит теща одиночество, и все чаще думал, что ее непременно надо забрать в Ленинград.

Перед моим отъездом Мария Ивановна всегда выгребала из своих тайников гостинцы для внуков, требовала, чтобы я вызвал такси, и обязательно провожала меня. По возвращении в Ленинград я каждый раз рассказывал Инге о бедственном положении ее матери, предлагая забрать ее. Жена соглашалась со мной, но дальше этого дело не шло…

Не успели мы решить проблему переезда бабки в Ленинград, как над нами нависла новая проблема. Василий, ставший к тому времени рослым, внешне довольно эффектным парнем, заявил, что больше жить с нами не хочет, так как мы его стесняем, и потребовал выделения площади. Предвидя последствия этого, я высказался против. Тогда он перестал ночевать у нас. Через некоторое время жена позвонила мне на работу и попросила к концу дня подъехать в жилконтору. Приехав туда, я застал ее в обществе крупной томной девицы с длинными распущенными волосами. Жена представила ее как супругу сына, и та подтвердила это, стыдливо опустив голову… Прошел примерно месяц. Как-то вечером невестка позвонила мне и пожаловалась на Василия за то, что он частенько выпивает. Василий выхватил у нее трубку и в пьяной истерике заявил, что жить ему не дают и от жены он уходит…

На следующий день сын вернулся домой, притих, стал посещать институт, а спустя несколько месяцев опять заговорил о выделении жилья. Я просил его повременить, получить специальность, но мои доводы только распаляли его. Василий грозил бросить учебу, судиться со мной, если я не отдам ему часть жилплощади, на которую он имеет право по Конституции. Жена спасовала и стала оформлять документы на семейный обмен Василия с бабкой. Затем постоянными истериками, угрозами они вынудили меня дать согласие на этот обмен…

Вот тогда я окончательно почувствовал себя изолированным, одиноким и понял, что у меня фактически нет настоящей жены, нет опоры в жизни. И я снова вспомнил Светлану. Появилась мысль найти ее, поделиться своим горем. Ее укрепила командировка в Ярославль. Я приехал туда зимой, в первый же вечер отыскал институт, в котором когда-то училась Светлана, и объяснил заведующей институтским архивом цель своего визита. К моей просьбе она отнеслась с пониманием, долго перебирала личные дела выпускников далеких послевоенных лет, но Светланиного среди них не нашла. Она посоветовала сходить в загс — мало ли, может, Светлана во время учебы вышла замуж. Ее предположение подтвердилось, и я узнал, что, окончив институт, Светлана вместе с мужем уехала в Одессу, на его родину.